Марид Одран - Страница 104

104

О'кей, пусть будет так. Я ворвался к Чири, скинул со своего законного места у стойки какого-то молодого негра. Ко мне сразу подошла пьяненькая Мирабель.

— А я тебя всюду искала, Марид, — с трудом произнесла она.

— Только не сейчас, Мирабель! Я не в настроении.

Чирига переводила взгляд с меня на негра, который напряженно размышлял, стоит затевать со мной разборку или нет.

— Джин и бингара? — спросила она наконец, подняв брови. — Или тэнде?

Мирабель примостилась рядом.

— Ты должен выслушать меня, Марид. Я посмотрел на Чири: трудный выбор… В конце концов, заказал водку.

— Я вспомнила, кто это был, — объявила Мирабель. — Ну, парень, которого я привела тогда домой, весь в шрамах; помнишь, ты искал его? Абдул-Хасан, мальчишка-американец. Понял? Должно быть, Хасан его так изукрасил. Я же сказала тебе, что вспомню. Теперь с тебя причитается! — Она тщетно пыталась выпрямиться. Престарелая красотка ужасно гордилась собой.

Я взглянул на Чири; она ответила чуть заметной усмешкой.

— Перебьемся, — сказал я.

— Перебьемся, — сказала она.

Негр все еще торчал рядом. Он недоуменно оглядел нас и вышел из бара. Я сэкономил парню целую кучу денег.

ОГОНЬ НА СОЛНЦЕ

Поначалу дети любят своих родителей, через некоторое время — они принимаются судить их и только иногда, если это вообще происходят, прощают их.

Оскар Уайльд Портрет Дориана Грзя

Мой дед, Джордж Конрад Эффинджер, которого я никогда не видел, в годы Великой Депрессии служил полицейским в Кливленде. Ом был убит при исполнении служебных обязанностей. Эта книга посвящается его памяти, которая все больше тускнеет в сознании тех людей, которые знали его, — в отличие от полицейского значка № 374, который гордо сияет в здании вокзала Кливленда.

Глава 1

Много-много долгих дней тащились мы по шоссе вдоль побережья в сторону Мавритании — той самой части Алжира, где я родился. И в этот раз на очередном разваливающемся от ветхости автобусе, что, казалось, был погружен в летаргический сон, доползли мы до какого-то городишки, позабытого Аллахом еще прежде, чем он успел подобрать ему имя. Века приходят — века уходят: в арабском мире они будто бы оседают неподъемной тяжестью на облученных крышах тряских, скрипучих автобусов, поддерживать которые в рабочем состоянии гораздо труднее, чем в прежние времена — караваны верблюдов. В пору моего детства эти поездки на автобусах были точно такими же: тогда я сидел или стоял в проходе между креслами в числе других мальчуганов и взрослых мужчин, не считая прицепившейся на крыше дюжины-другой таких же, как я, пассажиров. Тогда, в прежние времена, автобусы проезжали возле самого моего дома. В окнах виднелись головы в тюрбанах и фесках, в вязаных шапчонках, в белых или клетчатых кеффиях. И почему-то всегда одни мужчины. Я обязательно спрошу об этом своего отца, если мне когда-нибудь еще доведется встретить его.

— Отец, — спрошу я, — скажи мне, почему все люди в автобусах — мужчины? Где же женщины?

И всякий раз я представлял себе, как отец воображение рисовало мне его высоким и жилистым, со свирепой черной бородой, с орлиным или ястребиным профилем; в моих фантазиях он был арабом, несмотря на то, что мать уверяла, будто он чистокровный француз, — итак, я представлял себе, как он задумчиво щурится от ослепительного солнца, старательно обдумывая, что ответить своему юному сыну.

— О, Марид, дорогой мой, — скажет отец, и голос его будет гортанным и хриплым, словно идущим из глубины горла, ибо губы его при этом почти не шевелились, хотя мать говорила, что у него вовсе не было такой привычки, — Марид, женщины приедут позже. Мужчины пришлют за ними потом.

— А-а… — только и смог я выдавить в ответ на такие слова.

Все, что для меня было темно и загадочно, для него было ясно и понятно. Не было вопроса, на который он не мог бы дать верный ответ. Он был

истинно мудр — куда мудрее нашего деревенского шейха и более сведущ в разных вещах, чем человек, чье лицо заполняло плакаты, расклеенные на стене, где мы остановились помочиться. — Отец, — спросил бы я его, — отчего мы мочимся на лицо этого человека?

— Потому что это идолопоклонство — изображать лицо на плакате. Оттого и место этим наклейкам среди нечистот и смрада. Поэтому и сам Пророк — да будет с ним мир и благословение Аллаха — говорит нам: то, что мы делаем с этими изображениями, — совершенно законно и справедливо.

— А Отец Небесный? — У меня всегда имелся в запасе новый вопрос, но отец был необычайно терпелив. Он улыбнулся мне и покровительственно положил ладонь на затылок.

— Отец Небесный? А что ты делаешь, мой дорогой, когда твой мочевой пузырь, кажется, вот-вот лопнет, прежде чем ты успеешь облегчиться, и именно в этот момент муэдзин…

Саид огрел меня затрещиной слева.

— Ты что, спишь?

Я тупо посмотрел на него. В глазах моих стояло ослепительное сияние. Никак я не мог вспомнить, где, черт возьми, мы находились.

— Где, черт побери, мы находимся? — спросил я у него.

Сайд хмыкнул:

— Ты человек из Магриба, — с великого, дикого Запада, Ты веда» оттуда — ты сам говорил.

— Мы еще не добрались до Алжира? — Мне казалось, что еще нет.

— Нет, чудачина. Вот уже три часа я сижу в этой чертовой тесной кофейне, заговаривая бородавки жирному дураку. Его зовут Хишам.

— Где же мы?

— Только что миновали Карфаген. Сейчас мы на окраине старого Туниса. Теперь слушай меня; Как зовут старикана?

104