Марид Одран - Страница 212

212

Он снова покачал головой. Я подумал: как же Далеко я забрел, если встретил араба, который никогда не слышал о Магрибе, мусульманской стране на западе Африки.

— Какого ты племени? — спросил Хассанейн. Я с удивлением посмотрел на него.

— Араб, — сказал я.

— Нет, — возразил он. — Это я араб. Ты что-то другое.

В этом он был тверд, хотя в его словах, похоже, не было злобы. Просто ему было любопытно, кто я такой.

Назвав себя арабом, я, конечно, погрешил против истины, поскольку я наполовину бербер, наполовину француз. По крайней мере так мне всегда говорила мать. В городе, ставшем мне родным, каждый, кто родился в мусульманском мире и говорил по-арабски, считался арабом. Здесь, в шатре Хассанейна, это расплывчатое определение не годилось.

— Я бербер, — сказал я ему.

— Я не знаю берберов. Мы — Бани Салим.

— Бадави? — спросил я.

— Бедуины, — поправил он.

Вышло так, что слово, которое я всегда употреблял для обозначения арабских кочевников, — бадави или бедуины, — было корявым множественным числом от множественного числа. Сами кочевники предпочитали называть себя беду, что происходило от слова, обозначающего пустыню.

— Ты лечил меня? — спросил я.

Хассанейн кивнул. Он протянул руку. В мерцающем свете я увидел, что его кожа и волосы покрыты налетом песка, словно лимонный пирог — сахаром. Он легко коснулся моих щитковых розеток.

— Ты проклят, — сказал он.

Я не ответил. Похоже, он был правоверным мусульманином, который считал, что я пойду в ад за то, что позволил вживить провода себе в мозги.

— Ты проклят вдвойне, — сказал он.

Даже здесь моя вторая розетка стала темой для разговоров. Интересно, где мои модики училки?

— Я голоден, — сказал я. Он кивнул.

— Завтра сможешь поесть, иншалла.

«Если будет на то воля Аллаха». Мне было трудно представить, что Аллах провел меня через все эти испытания только для того, чтобы отказать мне утром в завтраке.

Бедуин взял светильник и поднес его к моему лицу. Грязным большим пальцем он отвернул мне веко и посмотрел глаз. Он заставил меня открыть рот и посмотрел язык и заднюю стенку гортани. Наклонился вперед и приложил ухо к моей груди, затем заставил меня покашлять. Он щупал и тыкал меня со знанием дела.

— Школа, — сказал я, показывая на него. — Университет.

Он рассмеялся и покачал головой. Медленно согнул мне ноги и пощекотал стопы. Затем нада вил на мои ногти и посмотрел, насколько быстро они восстанавливают свой цвет.

— Ты врач? — спросил я.

Он снова покачал головой. Затем посмотрел на меня и, решившись, сдернул с головы кафию. Я с изумлением увидел, что у него в темени торчит модик. Затем он снова тщательно обмотал голову кафией.

Я вопросительно посмотрел на него.

— Проклятый, — сказал я.

— Да, — ответил он. Лицо бедуина осталось стоически спокойным. — Я шейх Бани Салим. Это моя обязанность. Я должен носить метку шайтана.

— И сколько же у тебя модиков?

Он не понял этого слова. Я задал вопрос иначе и узнал, что его череп модифицирован так, что он может использовать два модуля: модик врача и еще один, благодаря которому он становится равным высокоученому религиозному лидеру. Это все, что у него было. В безводной дикой пустыне, что была домом Бани Салим, Хассанейн считался мудрым старцем, который в своих глазах продал свою душу ради блага своего племени.

Я сообразил, что мы понимали друг друга благодаря грамматике и словарю, встроенным в модик доктора. Когда он вынул его, говорить нам стало так же трудно, как и прежде. К тому же я очень устал и мне стало тяжело отвечать и спрашивать. Остальное может подождать до утра.

Он дал мне капсулу, чтобы я мог заснуть ночью. Я запил ее водой из козьего бурдюка.

— Да проснешься ты утром в добром здравии, о шейх, — сказал он.

— Да благословит тебя Аллах, о мудрый, — пробормотал я. Он оставил зажженный светильник на песке рядом со мной.

Бедуин вышел во тьму, и я услышал, как он опускает за собой полог. Я до сих пор не знал, где нахожусь, и ничегошеньки не знал о Бани Салим, но почему-то чувствовал себя в полной безопасности. Я быстро заснул и просыпался ночью только раз, причем увидел Нуру: она спала, сидя по-турецки, прислонившись к черной стене шатра.

Когда я проснулся утром, зрение мое стало более четким. Я чуть-чуть приподнял голову и уставился на яркий треугольник. Теперь я видел золотые пески и двух верблюдов со спутанными ногами неподалеку. Нура по-прежнему присматривала за мной. Она проснулась раньше и, когда увидела, что я пошевелился, подошла поближе. Она, как и вчера, стесняясь, закрывала лицо краем покрывала. Ей было стыдно за то, что она хорошенькая.

— Я думал, мы друзья, — сказал я. Сегодня мне было уже не так трудно говорить.

Она сдвинула брови и покачала головой. Говорить-то мне было легче, но понимали меня по-прежнему с трудом. Я попытался еще раз, произнося слова медленнее и подкрепляя их жестами.

— Мы… друзья, — сказала она. Она выговаривала слова со странным акцентом, но, будь у меня немного времени, я научился бы понимать этот диалект. — Ты… гость… Бани Салим.

О легендарное гостеприимство бедуинов!

— Хассанейн тебе отец? — спросил я.

Она покачала головой. Я не понял, отрицает ли она родство или просто не понимает моего вопроса. Я повторил вопрос помедленнее.

— Шейх… Хассанейн… брат… отца, — сказала она.

Мы оба научились говорить просто, разделяя слова. Чуть позже мы стали легко понимать друг друга и заговорили без напряжения.

212