Марид Одран - Страница 241


К оглавлению

241

Чего-то я во всем этом не понимал.

— О шейх, — сказал я, — ты назвал Умм-ас-Самин зыбучими песками. Я думал, что они существуют только в голошоу да еще где-нибудь в джунглях.

Хассанейн издал короткий лающий смешок.

— Я никогда не видел голошоу.

— Ну, зыбучие пески обычно выглядят как вязкая грязь. Если бы ты мог ходить по воде, то даже тогда у тебя под ногами было бы более плотное основание. Зыбучие пески засосали бы тебя мгновенно.

— Засосали? — спросил шейх. Он нахмурился. — В Умм-ас-Самин погибло много народу, но никого из них не засосало. Самое подходящее слово — провалились. Зыбучка — это топкое болото непригодной к питью воды, покрытое кристаллической соляной коркой. Соль намывают потоки с холмов на оманской границе. В некоторых местах эта корка может выдержать вес человека. Однако ее не видно, потому что сверху на соль наносит песок. Издали Умм-ас-Самин кажется спокойной, твердой равниной на краю пустыни.

— Но если Нашиб попытается ее пересечь…

Хассанейн покачал головой.

— Да сжалится Аллах над его душой, — сказал он.

Это напомнило всем, что мы забыли о вечерней молитве, пусть всего на несколько минут. Мы расчистили небольшой участок пустынной земли и совершили ритуальное омовение песком. Мы помолились, и я добавил еще моление о благословении для души Нуры и руководства для всех нас. Пора ложиться спать. Я был измучен.

Всю эту беспокойную ночь мне снились странные сны. Я до сих пор помню один: я видел мощную фигуру отца, который делал мне суровое внушение насчет того, что в пятницу надо ходить в мечеть. Отец не разрешил бы мне выбрать какую-нибудь старую мечеть, это должна была быть та мечеть, в которую ходил он сам. Лишь проснувшись, я понял, что это был вовсе не мой отец, это был Джирджи Шакнахьи, мой напарник в то недолгое время, когда я служил в полицейском департаменте.

Этот сон глубоко встревожил меня по двум причинам: я то и дело винил себя в гибели Шакнахьи, и мне не было понятно, почему он во сне вел себя так сурово. В жизни он был совсем другим. Почему он сейчас потревожил мой сон, а не сон, скажем, Фридландер-Бея?

Прежде чем навьючить верблюдов и тронуться в путь, мы еще поели вяленой козлятины и попили чаю. Обычно мы ели на завтрак рисовую кашу и финики.

— Ешь вволю, — говорил Хассанейн. — День будет полон событиями, и приятными они не будут. Ешь и пей досыта, мы не будем останавливаться, пока брат мой не умрет.

«Ничего себе», — подумал я. Как он может так спокойно говорить об этом? Я подумал, что мне это было бы тяжело, но этот пустынный вождь показывал мне, в чем состоит истинная сила и твердость.

Я водрузил узорчатое седло Фатме на спину, на что она ответила своим обычным полуискренним сопротивлением. Я повесил на седло половину наших припасов, затем поднял верблюдицу на ноги. Задача была нелегкой, смею вас заверить. Не раз я желал, чтобы Бани Салим были одним из тех пустынных кланов, что носятся по равнине на прекрасных конях. Вместо этого я получил это упрямое, вонючее животное. Да ладно, на все воля Аллаха.

Мы направили наших верблюдов на восток, к Умм-ас-Самин. Хассанейн был прав — день обещал одни неприятности. Но в конце его придет развязка, которая принесет облегчение душе шейха, иншалла.

Мы не разговаривали. Каждый из нас погрузился в мрачные раздумья. Мы покачивались на спинах верблюдов, медленно двигаясь вслед за Нашибом. Прошло несколько часов, прежде чем я услышал, как шейх гневно воскликнул:

— Аллаху Акбар! Вот он!

Я сразу же посмотрел вперед. Наверное, я задремал, потому что только сейчас заметил широкую, сверкающую равнину впереди. На западе ее стоял человек и разгружал верблюда, словно собирался поставить здесь лагерь.

— По крайней мере, — сказал я, — он не собирается погубить вместе с собой еще и бедное животное.

Хассанейн обернулся и гневно посмотрел на меня. Все его добродушие как рукой сняло. Лицо его было суровым и, пожалуй, мстительным.

Мы погнали верблюдов как могли быстро и вылетели из дюн, словно неслись в атаку. Когда мы были в каких-то пятидесяти ярдах от Нашиба, он обернулся. В лице его не было ни гнева, ни страха, лишь одна неизмеримая скорбь. Он поднял руку и замахал нам. Я не понял, что он хотел этим сказать. Затем он повернулся и побежал к корке Умм-ас-Самин.

— Нашиб! — в отчаянии закричал Хассанейн. — Подожди! Вернись вместе с нами к Бани Салим! Там ты, по крайней мере, сможешь получить прощение, прежде чем я должен буду казнить тебя! Разве не лучше умереть среди своего племени, чем в одиночестве, в этом пустынном месте?

Нашиб не слушал брата. Мы едва не перехватили его, когда он сделал первый нерешительный шаг по присыпанной песком корке.

— Нашиб! — закричал Хассанейн.

На сей раз убийца обернулся. Он коснулся своей груди над сердцем, приложил пальцы к губам и поцеловал их, затем коснулся лба.

Наконец после мгновения, которое показалось мне самым долгим в истории человечества, он повернулся и сделал еще несколько шагов по соляной корке.

— Может быть, он… — Мои слова оборвал полный совершенного отчаяния вопль Нашиба. Следующий шаг — и он беспомощно провалился сквозь корку в болото. На миг его голова показалась на поверхности еще раз, но боролся он напрасно. Умение плавать не числится среди навыков, необходимых Бани Салим для выживания.

— Во имя Аллаха, благого, милосердного, — простонал Хассанейн. — Да будет с ним мир и благословение Аллаха.

— Свидетельствую, что нет бога, кроме Бога, — сказал я. Я был потрясен почти так же, как мой спутник. Я закрыл глаза, хотя смотреть было не на что, разве что на маленькую дырку, которую проломил в соляной корке Нашиб. Наверное, он умер очень быстро.

241